В.З. Демьянков
http://www.infolex.ru/Cogni.html#_ftnref2
Электронная версия статьи:
Демьянков В.З. Когнитивная лингвистика как
разновидность интерпретирующего подхода // Вопросы языкознания, 1994. № 4. С.17-33.
В электронной версии учтены редакторские замечания
Э.К.Лавошниковой.
Содержание:
1. Когнитивизм
как общенаучное направление
1.1. Общая
характеристика когнитивизма
1.2.
«Когнитивная наука»
1.3.
«Когнитивная революция»
1.4. Направления
критики когнитивизма
2. Когнитивная
лингвистика
2.1. Общие
задачи
2.2. Язык как
объект когнитивной лингвистики
3. Когниция
3.1. Определение
и виды когниции
3.2. Границы
когниции, знание и эмоции
3.3. Когниция –
формируемая и миропреобразующая сила
3.4. Когнитивный
стиль личности
3.5. Вывод:
когниция и интерпретация рядоположены
4. Языковая
когниция
4.1. Мир и
языковая когниция
4.2. Механика
языковой когниции
4.3. Усвоение
языковых и внеязыковых когниций
5. Вывод:
языковая когниция – акт интерпретации
СПИСОК
ЛИТЕРАТУРЫ
Когнитивизм – взгляд, согласно
которому человек должен изучаться как система переработки информации, а
поведение человека должно описываться и объясняться в терминах внутренних
состояний человека. Эти состояния физически проявлены, наблюдаемы и
интерпретируются как получение, переработка, хранение, а затем и мобилизация
информации для рационального решения разумно формулируемых задач. Поскольку
решение этих задач непосредственно связано с использованием языка, вполне
естественно, что язык оказался в центре внимания когнитивистов. А теоретики языка,
причисляющие себя к когнитивистам, стремятся применить общий подход для
описания и объяснения «языковой когниции».
В науке нередок тот случай, когда
в новой концепции слышны отголоски когда-то звучавших положений или проблем.
Затронуло это déjà vu и когнитивизм. Приняв термин «когниция» в
качестве ключевого, направление это обрекло себя на обвинения в перепевах в
новых терминах того, что давно известно. Ведь когниция, познание, разум,
intelligentia были предметом рассуждений с незапамятных времен. Наше столетие
прошло под знаком когниции. Внешне же когнитивисты отличаются от
предшественников очень широким использованием информационно-поисковых метафор и
образов. Когниция для когнитивистов – процедуры, связанные с приобретением,
использованием, хранением, передачей и выработкой знаний [A.Hautamäki
1988, c.11].
Затруднительно оценить
когнитивизм и потому, что этим именем одновременно называются [M.Richelle 1987,
c.181]:
– программа исследований
человеческого «мыслительного механизма» [J.-F.Le Ny 1989, c.9];
– стиль наблюдений над явлениями
ментальной природы человека (в этом когнитивизм близок феноменологии);
– исходная гипотеза о том, что
субъект – источник, инициатор своих действий;
– демаркация области
исследования, когда когниции – восприятие, языковая деятельность, память,
представления – противопоставляются аффектам, не входящим, тем самым, в число
первичных объектов исследования.
Разрабатывая модели «внутренней
переработки» (inner processing), когнитивисты характеризуют ментальные события
в менталистских терминах [W.Bechtel 1988, c.XIII]. Поиски причин того, что
вызывает в нас те или иные конкретные мысли, не исключительно когнитивистское
занятие. Есть еще как минимум два других подхода: бихевиоризм и
нейропсихология. Бихевиоризм стремился характеризовать поведение в терминах
навыков, стимулов и реакций. Нейропсихология же видит объяснение на уровне
нейронных процессов [W.Bechtel 1988, c.3-4]. В отличие от этих подходов,
когнитивисты стремятся формулировать свои гипотезы в терминах самих ментальных
процессов, не сводимых ни к стимулам и реакциям, ни к взаимодействию клеток.
Это – попытка функционально идентифицировать ментальные состояния, в терминах
их взаимодействия между собой, в абстракции от материальной реализации в мозгу.
Например, в «когнитивной теории
личности» сосредоточиваются не на фазе собственно восприятия, а на том, что
происходит затем – условно эту другую фазу и называют «переработкой
информации». Такую «переработку» характеризуют или в терминах «схем»,
«фреймов», «скриптов» и т.п. – или (как в концепции «параллельной
распределенной обработки» – parallel distributed processing, сокращенно PDP)
более мелких, «микроуровневых» понятий – «микропризнаков», фигурирующих в
рамках взаимодействующих систем [D.E.Rumelhart et al. 1986, c.7]. Когнитивность
теории – в стремлении учесть степень близости конкретного исследуемого феномена
к сознанию [H.Thomae 1988, c.16]. Отсюда и общая когнитивистская установка на
проявления когниции во внешнем поведении [Lycan 1990, c.1].
Что же нового приносит
когнитивизм? Что дают новые метафоры и образы процедур, выполняемых
ментальностью человека? Какому содержанию соответствует эта «компьютерная
стилистика» теории? Ответить на этот вопрос помогает следующая аналогия с
алгеброй. Алгебра как искусство решения конкретных квадратных уравнений идейно
существовала до создания нынешнего формального аппарата. Но рождение ее
связывают с возникновением системы, позволяющей генерировать методы решения
крупных типов задач. Когнитивизм делает заявку на метод серийного, если угодно
«промышленного», решения задач о человеческой мысли, а заодно порождает целую
серию новых проблем.
«Когнитивная наука» –
исследование разума (intelligence) и разумных систем, при котором разумное
поведение рассматривается как что-то вроде вычисления [Simon, Kaplan 1989,
c.1]. От предшествующих подходов к когниции ее отличает степень проникновения
идей и техник «вычисления». Последний термин берется не в чисто арифметическом
смысле, а как аналог операций, осуществляемых компьютером [Z.W.Pylyshyn 1989,
c.51].
Ясно, что такая дисциплина должна
быть комплексной. Например, ее можно представить как «федерацию» наук, не
связанных строгими уставными отношениями. В эту «федерацию» входят:
искусственный интеллект (или «прикладная философия»), языкознание, психология и
неврология [M.A.Arbib 1985, c.28] (другой вариант административного деления:
физиология, психолингвистика и математика [G.Kegel 1986, c.28]). Искусственный
интеллект нацелен на имитацию человеческого интеллекта с помощью компьютера в
решении задач вообще. «Когнитивная лингвистика» – филиал когнитивной
психологии, использующей арсенал переработки языковой информации для построения
моделей, имитирующих внешние проявления человеческого поведения при решении
интеллектуальных задач. Наконец, неврология, или теория мозга, должна сводить
поведение человека и животных к схемам взаимодействия элементов нервной
системы.
Общий знаменатель такой
комплексной когнитивной науки – построение моделей познания и интеллекта, с
перспективой воплощения их на компьютере. Итак, предметом исследования
являются: человеческая когниция (т.е. взаимодействие систем восприятия,
репрезентирования и продуцирования информации) и ее «технологическое
представление» [G.Kegel 1986, c.30].
Когнитивная психология 1960-х гг.
– и в этом ее заслуга перед остальными когнитивистскими дисциплинами –
продемонстрировала возможности информационно-поискового подхода к человеческой
ментальности, возможности нового научного метаязыка. Понятие обработки
информации, заимствованное из теории информации, где оно применялось к
физическим системам передачи сообщений, было приложено к человеку. Общая идея
трансформировалась в следующее положение: организмы используют внутренние
представления (репрезентации) и осуществляют «вычислительные» операции над
этими представлениями. Когниция теперь – объект регулируемого (по правилам)
манипулирования репрезентациями, в полной аналогии с современными компьютерами.
Этот теоретический эксперимент,
выявивший гибкость нового научного метаязыка в описании психических процессов,
создал предпосылки для когнитивистского подхода к объекту и результатам
исследований в смежных дисциплинах. И, конечно же, в лингвистике, поскольку во
всем комплексе наук о человеке сталкиваются, в первую очередь, с отношениями
между языком и другими человеческими видами деятельности и процессами. Язык
даже в большей степени, чем культура и общество, дает когнитивистам ключ к
человеческому поведению [W.Croft 1991, c.273].
Так мы подходим к феномену,
получившему название «когнитивная революция». Не будем, впрочем, слишком
серьезно воспринимать термин «революция» в данной связи: никаких разрушений и
ниспровержений предыдущего уклада теоретической жизни в науках о человеке
когнитивизм, к счастью, не принес. В 1950-60-е годы, богатые политическими и
социальными потрясениями, это слово стало избитым комплиментом, раздаваемым
направо и налево, ср.: «генеративная революция», «революция в биологии»,
«экономическое чудо» (в Японии и ФРГ), «революция в психиатрии» [F.A.Albersnagel
1987, c.8] и т.д. Что же происходило с когнитивизмом?
До когнитивистов стремились
открыть общие логические законы, действительные для всех биологических видов,
материалов, веков и стадий знания, в отвлечении от содержания [H.Gardner, Wolf
1987, c.306]. Теперь же главные принципы привязываются к человеческой когниции.
«Революционерами» 1956-72 гг. были Дж.Брунер, Дж.Миллер, У.Найссер, Ж.Пиаже,
А.Ньюэлл, Г.Саймон и др. [G.A.Miller 1979]. По степени теоретической и
личностной солидарности когнитивизм вполне сопоставим с бихевиоризмом в
психологии 1940-х – ранних 1950-х гг. Именно междисциплинарность названного
периода предопределила аксиомы когнитивизма [H.Gardner, Wolf 1987, c.117], а
именно:
1. Исследуются не просто
наблюдаемые действия (т.е. продукты), а их ментальные репрезентации, символы,
стратегии и другие ненаблюдаемые процессы и способности человека (которые и
порождают действия).
2. На протекании этих процессов
сказывается конкретное содержание действий и процессов, а не всеядный «навык»
бихевиористов.
3. Культура формирует человека:
индивид всегда находится под влиянием своей культуры.
Чего-либо революционного в этих
установках мы, конечно же, не находим, – кроме, может быть, выраженного
антибихевиоризма. Собственно говоря, поводом для именования нового направления
«революцией» и явилось это «анти-»: революционеры, что ни говори, должны
же против чего-нибудь выступать. «Революционеры»-когнитивисты стремились
вернуть мысль (mind) в науки о человеке – после «долгой холодной зимы
объективизма» [J.S.Bruner 1990, c.1]. Они стремились не реформировать
бихевиоризм, а вытеснить его как методологию научного исследования [J.S.Bruner
1990, c.3-4].
К середине 1950-х годов появилась
заманчивая перспектива объяснить мыслительные процессы через «правила преобразования
мысленных представлений», аналогичные трансформационным правилам в первых
версиях генеративной грамматики. Эти правила вырисовывались из наблюдений над
усвоением языка детьми [S.Pinker 1984, c.1]: складывалось впечатление, что дети
каким-то единообразным способом приходят к овладению своим родным языка и что
этот универсальный «алгоритм» овладения языком состоит во введении новых правил
во внутреннюю грамматику ребенка. Обобщая эти наблюдения, пришли к выводу о
том, что эти правила очень похожи на все, что управляет и неречевыми видами
деятельности, придает им продуктивность и выглядит иногда как непроизвольное,
неконтролируемое поведение, отражаясь на структуре восприятия, памяти и даже на
эмоциях [Fodor, Bever, Garrett 1974, c.6-7].
Основанная на подобных
соображениях когнитивистская методика близка по духу деятельности лингвиста,
когда тот, интерпретируя текст, анализирует причины правильности и
осмысленности предложений (на основе опроса информантов и/или интроспективно) и
прибегает к гипотетико-дедуктивным построениям [A.I.Goldman 1987, c.539]; см.
также [M.Devitt 1990, c.371]. Исследование того, как человек оперирует
символами, осмысляя и мир, и себя в мире, объединяет лингвистику с другими
дисциплинами, интерпретативным путем изучающими человека и общество.
Наш основной тезис в этой связи
таков. «Когнитивная революция» была одним из проявлений общей тенденции к
интерпретативному подходу в различных дисциплинах. Это стремление выявить
механизмы интерпретации человеком мира и себя в мире, особенно ярко выраженное
в лингвистическом «интерпретационизме» («интерпретирующая семантика»), в
философской и юридической герменевтике, в литературоведческих теориях читателя
(reader criticism). Однако когнитивизм меньше по объему этого
интерпретационизма, не исчерпывает его.
Когнитивная наука как проект
исследования человеческой когниции актуальна и практически важна. Однако она
связана с неизбежными огрублениями. Вот почему часто можно слышать следующие
«типовые» замечания в ее адрес:
1. Уход от проблем «значения» к
«информации», от «создания» значения – к обработке информации – дань моде,
технократизму, т.е. огрубление, жертва человеческим для облегчения технической
реализации модели. На деле же значение и информация – совершенно разные вещи.
Ведь значение присуще даже неинформативным сообщениям. Для системы обработки
информации безразлично, обрабатывается ли сонет Шекспира или матрица чисел.
Важно лишь, чтобы сообщение было информативным, т.е. контрастировало на фоне альтернативного
выбора знаков, укладывалось в составленный заранее код. При информативном
взгляде предполагается кодекс предопределенных возможностей выбора, за
пределами которых нельзя вообще говорить об обработке информации в терминах
элементарных операций (входящих в предопределенный же набор отношений),
производимых над фиксированными и произвольными по своей природе единицами.
Информационной системе – в отличие от системы значений – внеположены такие
понятия, как неопределенность, полисемия, метафора и коннотации [J.S.Bruner
1990, c.4].
2. Замысел когнитивной науки
интересен, но реализации уводят далеко в сторону к чему-то слишком
технократичному, менее человеческому. Вряд ли когниция в классическом смысле
слова может быть приравнена к зеркальному отражению, которое-то и моделируется
в терминах информационно-поисковой парадигмы. Более правдоподобен тот взгляд,
что человеческое познание (как и язык, миф и искусство) – не зеркало, всего
лишь отражающее внешнюю и/или внутреннюю сущность предметов, которые обладают
своей структурой еще до акта нашего познания; его скорее можно сравнить с
источником света, создающим предпосылки для человеческого восприятия. Чем лучше
освещение, чем сильнее источник, тем четче мы видим предмет [E.Cassirer 1923,
c.26] (ср. противоположный подход: «Идея, будто познание может «создавать»
всеобщие формы, заменять первичный хаос порядком и т.п., есть идея
идеалистической философии. Мир есть закономерное движение материи, и наше
познание, будучи высшим продуктом природы, в состоянии только отражать эту
закономерность» [В.И.Ленин 1909, с.165]). По Кассиреру, всякое познание
покоится прежде всего на поиске единого принципа, объединяющего в одно целое
разнородные наблюдения. Единичное не должно оставаться единичным, оно должно
быть подведено под какую-то категорию, в которой представлено как элемент либо
логической, либо телеологической причинно-следственной структуры [E.Cassirer
1923, c.8].
3. Нельзя сводить человеческое к
чистой информации, поскольку важнейшей чертой человеческого интеллекта является
воля. Интеллект – это когниция плюс воля (плюс еще что-то). Ограничиваясь
манипулированием символами, когнитивная наука оставляет интенциональность за
бортом [H.-H.Lieb 1987, c.11]. Итак: или в когницию следует включить интенцию,
волю, – но тогда это не когниция в классическом понимании слова, – либо же
признать, что когнитивизму недоступно моделирование интеллекта. В обоих случаях
затруднение возникает из-за трактовки термина «когниция» в
информационно-поисковом смысле.
4. Синтактика символов, которой
когнитивисты чаще всего ограничиваются, не может адекватно отразить
ментальность человека: люди мыслят семантическими сущностями [J.R.Searle 1984,
c.43-55].
Из-за сомнительной
революционности, недостаточности метафоры информационного поиска и отсутствия
организационного единства когнитивизм постигла судьба других «измов» (как в
свое время бихевиоризм и структурализм): этот термин «служит знаменем для
крестовых походов, предпринимаемых различными научными школами, когда войска
стремятся к сотрудничеству для того лишь, чтобы разгромить общего врага»
[M.Richelle 1987, c.181]. Имеется не одна, а много когнитивистских
«унифицированных» теорий [A.Newell 1990, c.503], образующих «содружества» и
стремящихся к синтезу, взаимной адаптации, а не вытеснению друг друга. И в этом
стиле взаимодействия мы видим характер интерпретациониста, по-человечески,
терпимо относящегося ко всему, что попадает в сферу его внимания.
«Когнитивная лингвистика» –
направление, в центре внимания которого находится язык как общий когнитивный
механизм.
В сферу жизненных интересов
когнитивной лингвистики входят «ментальные» основы понимания и продуцирования
речи с точки зрения того, как структуры языкового знания представляются
(«репрезентируются») и участвуют в переработке информации. На научном жаргоне
последних лет эта задача ставится так: каковы «репрезентации» знаний и
процедуры их обработки? Обычно полагают, что репрезентации и соответствующие
процедуры организованы модульно, а потому подчинены разным принципам
организации [D.Wunderlich, Kaufmann 1990, c.223].
В отличие от остальных дисциплин
когнитивного цикла, в когнитивной лингвистике рассматриваются те и только те
когнитивные структуры и процессы, которые свойственны человеку как homo loquens.
А именно, на первом плане находятся: системное описание и объяснение механизмов
человеческого усвоения языка и принципы структурирования этих механизмов. При
этом возникают следующие вопросы [Felix, Kanngiesser, Rickheit 1990, c.1-2]:
1. Репрезентация ментальных
механизмов освоения языка и принципов их структурирования: достаточно ли
ограничиться единой репрезентацией – или же следует представлять эти механизмы
в рамках различных репрезентаций? Как взаимодействуют эти механизмы? Каково их
внутреннее устройство?
2. Продуцирование. Главный
вопрос: основаны ли продуцирование и восприятие на одних и тех же единицах
системы или у них разные механизмы? Кроме того: протекают ли во времени
процессы, составляющие продуцирование речи, параллельно или последовательно?
Скажем, строим ли мы сначала общий каркас предложения, только затем заполняя
его лексическим материалом, или же обе процедуры выполняются одновременно, и
тогда как это происходит? Какие подструктуры (например, синтаксические,
семантические, концептуальные и т.д.) фигурируют в продуцировании речи и как
они устроены?
3. Восприятие в
когнитивистском ключе исследуется несколько более активно, чем продуцирование
речи, – в этом еще одно проявление интерпретационизма. В связи с этим
спрашивается: Какова природа процедур, регулирующих и структурирующих языковое
восприятие? Какое знание активизируется посредством этих процедур? Какова
организация семантической памяти? Какова роль этой памяти в восприятии и в
понимании речи?
В когнитивной лингвистике
принимается, что ментальные процессы не только базируются на репрезентациях, но
и соответствуют определенным процедурам – «когнитивным вычислениям»
[C.Eschenbach et al. 1990, c.37-38]. Для остальных «когнитивных дисциплин»
(особенно для когнитивной психологии) выводы когнитивной лингвистики ценны в
той мере, в какой позволяют уяснить механизмы этих самых когнитивных вычислений
в целом [G.Lakoff 1982, c.141].
На таком информационно-поисковом
жаргоне центральная задача когнитивной лингвистики формулируется как описание и
объяснение внутренней когнитивной структуры и динамики говорящего-слушающего
[S.W.Felix, Kanngiesser, Rickheit 1990a, c.5]. Говорящий-слушающий
рассматривается как система переработки информации, состоящая из конечного
числа самостоятельных компонентов (модулей) и соотносящая языковую информацию
на различных уровнях. Цель когнитивной лингвистики, соответственно, – в
исследовании такой системы и установлении важнейших принципов ее, а не только в
систематическом отражении явлений языка. Для когнитивиста важно понять, какой
должна быть ментальная репрезентация языкового знания и как это знание
«когнитивно» перерабатывается, т.е. какова «когнитивная действительность».
Адекватность и релевантность высказываний лингвистов оцениваются именно под
этим углом зрения, интерпретируясь [S.W.Felix, Kanngiesser, Rickheit 1990a,
c.6] как то, что отражает:
1. Усваиваемость.
Предлагаемый исследователем вид ментальной репрезентации должен быть доступен
для усвоения. (Вопрос только в том, что считать доступным для усвоения, а что –
недоступным.)
2. Перерабатываемость.
Репрезентация-кандидат может перерабатываться с помощью программы некоторого
достаточно правдоподобного анализатора (на компьютере). Этим объясняется тяга к
проверке грамматической модели методами компьютерной лингвистики.
Некоторые лингвисты (например,
генеративисты) считают, что языковая система образует отдельный модуль,
внеположенный общим когнитивным механизмам [G.Lakoff 1982, c.141]. Однако чаще
языковая деятельность рассматривается как один из модусов «когниции»,
составляющий вершину айсберга, в основании которого лежат когнитивные
способности, не являющиеся чисто лингвистическими, но дающие предпосылки для
последних. К таким способностям относятся: построение образов и логический
вывод на их основе, получение новых знаний исходя из имеющихся сведений,
составление и реализация планов [M.Richelle 1987, c.27].
Примером когнитивистского стиля в
теоретизировании является «когнитивная фонология» (cognitively-based phonology)
[S.Eliasson 1991, c.155-156], в которой описание происходит в терминах правил
построения структуры, «работающих» в тесном взаимодействии с «когнитивными
схемами». Эти схемы составляют внеязыковую систему «ментальной компетенции».
Упор делается на функциональность, а не на формальную простоту, – почему и
допустимыми телеологические объяснения.
Другой пример когнитивистского
подхода связан с использованием принципа «когнитивного соответствия»,
формулируемого так [R.Wilensky 1990, c.79]: выдвигая представление
(репрезентацию) для конкретной единицы, следует обратить внимание на то, как
эта единица узнается (cognized). Из нескольких конкурирующих исследовательских
гипотез о структуре предложения, предиката, текста и т.п. выбирается тот,
который в наибольшей степени соответствует, по мнению исследователя,
когнитивной реальности. Формально правдоподобная репрезентация, противоречащая
этому принципу, должна браковаться.
Это положение противоположно
принципу прямого соответствия, согласно которому элементы репрезентации прямо
соответствуют сущностям в мире и отражают истинностные условия (truth
conditions), или условия удовлетворения (conditions of satisfaction). Например,
словосочетание «Бруклинский мост» имеет референцию к конкретному предмету в
действительности, если существует объект этой действительности («референт»),
удовлетворяющий требованиям данной дескрипции: такой предмет выглядит как мост,
и его принято именовать «Бруклинским» (возможно, и расположен он в Бруклине).
Иначе говоря, он удовлетворяет всем требованиям, задаваемым дескрипцией. По
принципу же когнитивного соответствия, «Бруклинский мост» соотнесен не с
конкретным предметом в реальном мире (вне «когниции» человека), а с некоторой
сущностью в когнитивном представлении этого мира, в «проекции» мира на когницию
человека [R.S.Jackendoff 1983]. В силу принципа когнитивного соответствия,
когнитивная структура заложена в значениях языковых выражений.
Лапидарно когнитивистскую точку
зрения на значение и референцию можно сформулировать в виде максимы: «Избегай
говорить о чем-либо в обход когниции человека». Отсюда – один шаг до признания
избыточности термина «референция»: если ты когнитивист, то имеешь право
говорить только о денотации языковых выражений.
Однако, без понятия «референции»,
без опоры на аксиомы «внешнего мира» как установить несамопротиворечивость
суждения в языковой форме? Эту проблему ставит когнитивная лингвистика перед
философией языка. Когнитивисты надеются получить ответ на этот вопрос в рамках
следующих теоретических проектов:
1. Построение теории
интерпретации текстов (которые, как известно, иногда содержат взаимоисключающие
суждения), объясняющей логический вывод на естественном языке – «речевое
размышление». Такая теория должна давать характеристику процессам когниции и
отношениям между предложениями и внутри них. Сама человеческая когниция,
повторим, моделируется как «когнитивное вычисление» [T.Myers, Brown, McGonigle
1986, c.1].
2. Разработка науки о «работе
мысли» человека, включающей теорию вычислимости смысла текста, т.е. установления
связности его (логической несамопротиворечивости [Ph.N.Johnson-Laird 1988,
c.26]), при том, что (вслед за феноменологами) связность суждений о мире
считается коррелятом истинного существования мира [W.R.McKenna 1982, c.223].
Так, стартуя с лингвистической
площадки, мы заходим на территорию смежных дисциплин. Когнитивисты обречены на
междисциплинарность, это предопределено самой их историей. Только общими
усилиями психологии, лингвистики, антропологии, философии, компьютерологии
(computer science) можно ответить на вопросы о природе разума, об осмыслении
опыта, об организации концептуальных систем [G.Lakoff 1982, c.XI].
Прообраз рабочего определения
когниции в терминах информационно-поисковой парадигмы можно найти у Дж.Беркли,
писавшего в 1710 г.: «Для всякого, кто обозревает объекты человеческого
познания, очевидно, что они представляют из себя либо идеи (ideas),
действительно воспринимаемые чувствами, либо такие, которые мы получаем,
наблюдая эмоции и действия ума, либо, наконец, идеи, образуемые при помощи
памяти и воображения, наконец идеи, возникающие через соединение, разделение
или просто представление того, что было первоначально воспринято одним из
вышеупомянутых способов» [Дж.Беркли 1710, с.171].
Однако термин cognitio и
всевозможные связанные с ним дистинкции фигурировали еще раньше, когда выделяли
такие виды познания, как абстрактное (abstractiva), наглядное (intuitiva),
обыденное (practica), познание определенности вещи (quidditativa), обращенное
на самое себя (reflexiva supra se), теоретическое (speculativa), отчетливое
(distincte), смутное (confusum) и т.д. [Джохадзе, Стяжкин 1981], [Raeymaeker
1931], [W.Schmidl 1987], [Кузанский 1440, с.98-99]. Стремление «Я» понять себя
самого было источником и идеализма, и трансцендентальной философии
[D.Bonhoeffer 1931, c.13].
Понятие когниции включает не
только утонченные занятия человеческого духа (такие как знание, сознание,
разум, мышление, представление, творчество, разработка планов и стратегий,
размышление, символизация, логический вывод, решение проблем, делание
наглядным, классифицирование, соотнесение, фантазирование и мечты [J.H.Flavell
1977, c.2]), но и процессы более земные, такие как организация моторики,
восприятие, мысленные образы, воспоминание, внимание и узнавание [A.Bühler
1983, c.14-15]. К необходимым условиям когниции относится мимезис
[J.Früchtl 1986, c.262].
В отличие от когниции, знание –
одновременно представляет собой [J.-F.Le Ny 1989, c.26]:
– оправданное мнение или вообще
адекватную и оправданную репрезентацию;
– процедуру получения такой
репрезентации.
Когниция же внеположена
истинностному значению и оперирует как (истинным) знанием, так и заблуждениями.
Ее характеризуют процедуры обращения со знаниями и мнениями (некоторые из
которых могут быть ошибочными и неадекватными) вместе с их связями. Знаниям и
мнениям приписываются репрезентации, которые когниция как процедура порождает и
использует.
Будучи внеположенной фактору
истинности, когниция-узнавание, как считал в свое время А.Майнонг [A.Meinong
1915, c.18], – акт суждения (Urteilen), к которому рано или поздно
присоединяется момент обоснования, собственно событию суждения не обязательно
присущий: недаром бывают ложные суждения. Итак, когниции свойственна связь с
внутренним обоснованием, а не с установлением истины.
Чтобы ответить на вопрос, почему
ошибочные суждения не мешают когниции, Августин различал имплицитное осознание
(nosse), связанное в первую очередь с памятью, и эксплицитное (cogitare)
[F.-X.Putallaz 1991, c.21-29]. Душа знает себя имплицитно, однако человеку
хочется получить объяснение (экстериоризацию) внутреннего этого знания. Видимо,
потому нас так часто и преследует мысль, что мы никак не можем в речи выразить
что-то осознаваемое глубиной души.
Фома Аквинский, считавший душу
формой тела и его первым субстанциональный актом [F.-X.Putallaz 1991, c.77],
называл это предрефлексивное сознание, простое сознание себя, актуализацией cognitio
habitualis, отличая его от остальных форм самоосознания [F.-X.Putallaz
1991, c.113].
Взаимодействие имплицитной и
эксплицитной, обыденной и экстериоризованной когниций вряд ли можно представить
как простое выражение, перевод с «языка» внутреннего представления на «язык»
внешнего выражения: внешнее выражение, более богатое, чем внутреннее, обладает
дополнительными моментами, обусловленными, например, условностями жанра. Так,
фабула незатейливой сказки и романа может быть одной и той же, – но
экстериоризация в двух этих случаях очень различна по насыщенности чувствами и
мыслями. Экстериоризация происходит по культурообусловленным канонам
развертывания когниции. Различны ли эти каноны в научной и обыденной когнициях?
Часто считают, что «ученое»
осознание глубже обыденного и, может быть, вообще не зависит от него. Но ведь
несомненно, что во всех культурах «обыденная» когниция незримо присутствует при
чувственном восприятии, в правильных и неправильных интуитивных суждениях, в
индуктивном рассуждении, в силлогизмах и паралогизмах, в, казалось бы,
необоснованных предрассудках и в личных мнениях [E.Morin 1991, c.10]. «Ученые»
суждения зависят от обыденных значительно чаще, чем обыденные – от ученых
мнений. Поскольку человек включен в окружающую обстановку, он зависит от
богатства и состояния наличных когнитивных средств. Недостатком этих средств и
объясняют иногда заблуждения [A.Ros 1990, c.1].
Отличается когниция и от эмоции,
поскольку [F.Daneš 1990, c. 172], оперируя дискретными, в высшей степени
специализированными, различными и систематизированными единицами и структурами,
когниция в высшей степени структурирована, а когнитивные структуры
ориентированы на отражение структуры внешнего мира в связи с потребностями
социальной деятельности – включая сюда сообщение мыслей. Хотя когнитивные
структуры привязаны к вербальным (символьным) структурам, а языки мира очень
разнообразны, основные механизмы когниции универсальны, что и проявляется в
семантике языка. Универсальные языковые структуры (patterns), универсальные
грамматические категории, а также организация категорий вокруг прототипов
свидетельствуют о том, что человек не просто «осваивает» действительность, но
активно и целенаправленно организует ее определенным образом для конкретных
целей [W.Croft 1991, c.273].
На этих положениях основана,
между прочим, психотерапевтическая практика [F.A.Albersnagel 1987, c.8], когда
когниция берется как дискретный фрагмент знания, элемент понимания (включая
знание, интерпретацию, понимание, мысли, возникающие у индивида о нем самом в
конкретном окружении), а аффект и поведение человека трактуются как результат
когниций, с помощью которых человек структурирует мир. Когниции человека
(речевые или зрительные «события» в потоке его сознания) базируются на
установках или предположениях (схемах), выработанных в результате предшествующего
опыта. Когниции могут быть автоматическими, неосмысленными и
дисфункциональными, внешне правдоподобными, но ошибочными, непроизвольными и
т.д. В частности, дисфункциональные когниции относятся к самосознанию индивида,
к миру или к будущему (т.н. «когнитивная триада») и являются результатом
главных видов своеобразного (свойственного именно данной личности) ошибочного
способа переработки информации, когда происходят: неправильный логический вывод
(логические ошибки), выборочное абстрагирование (вследствие сосредоточенности
на несущественных деталях), необоснованное обобщение, преувеличение негативных
и преуменьшение позитивных переживаний и т.д. Психотерапия состоит в том, что:
– устанавливается, каков набор
привычных когниций и схем;
– по ходу беседы с пациентом эти
когниции высвечиваются, так чтобы больной осознал их абсурдность;
- стремятся вытеснить одни
когниции другими, более здравыми [F.A.Albersnagel 1987, c.10].
Перерабатываемое знание
структурировано и упорядочено линейно в соответствии с очередностью его
освоения данным человеком. Мир меняется, а потому меняются и наши когниции
мира, и модусы самопонимания [J.N.Mohanty 1989, c.67]. Вот почему мы пользуемся
не заранее расфасованными данными, а какой-то пока еще не вполне ясной их
организацией, позволяющей применять знание в новых контекстах и генерировать
новое знание.
В то же время, человеческая
когниция – не только формируемая, но и формирующая сила. Миры образов, в
которых мы живем, не только отражают эмпирическую данность, но и продуцируют ее
в меру нашей способности создавать символы [Shapiro, Shapiro 1988, c.XIII].
«Всякая мысль метафорична», – так
говорил Ф.Ницше. Э.Кассирер показал, что пространство, время и число
формируются именно с помощью образного мышления (порождениями которого
К.Леви-Стросс считал язык, миф и культуру). Однако человеческие образы должны
каким-то образом соотноситься с явью, с феноменом или тем, что кажется явью.
Поэтому представление всегда связано с чем-то, посредующим между вещами и
знанием о них. Чтобы выяснить, как выглядит этот посредующий уровень, следует
проанализировать структуру в терминах знаков и их значимости. У каждого знака
оказывается свое историческое измерение, составляющее суть знака. Но образы –
фигуры мышления – проявляют свое истинное значение, только когда
интерпретируются и анализируются в своей совокупности [Shapiro, Shapiro 1988,
c.XIII].
Отсюда ясно, что мир (вопреки
расхожему представлению о когнитивизме) – не индифферентный поток информации, только
подвергаемый обработке. Когниция организует в человеке смыслообразование и
использование значений в рамках культуры, – делая значение общим достоянием
людей, принадлежащих к этой культуре. Речевое общение направлено на
установление договоренностей о нормах в употреблении значений, интерпретаций и
понятий. Успех таких «переговоров» зависит от того, как мы их ведем [J.S.Bruner
1990, c.12-13]. Способ представления (репрезентации) знаний согласуется с
социокультурным опытом человека – носителя знания.
Итак, когниция вдвойне
«интерактивна» [K.S.Gill 1986, c.12]: связана и с воспринимаемым миром, и с
волей человека.
В дисциплине, называемой
«искусственный интеллект», обычно полагают, что компьютеры и мозг человека
обладают по меньшей мере следующими тремя различными уровнями организации, ср.
[Z.W.Pylyshyn 1989, c.57]:
– семантическим, задаваемым в
терминах знаний и целей и позволяющим установить степень осмысленности и даже
целесообразности связей между когнициями;
– символьным, куда входят символы, их структура и правила оперирования
символами;
– физическим (или биологическим),
определяемым структурой и принципами функционирования физического объекта.
Отдаленно эта «архитектура мысли»
(структура и взаимоотношения механизмов, лежащих в основе когнитивного поведения
и порождающих это когнитивное поведение [A.Newell, Rosenbloom, Laird 1989,
c.93]) напоминает трехчленное деление в семиотике (семантика, синтактика и
прагматика). Каковы же механизмы гибкого взаимодействия процессов и модулей,
относимых к этим различным уровням? И каковы процедуры оптимизации принятия
решений в реальном времени?
Одно из решений дает Х.Саймон
[H.A.Simon 1989, c.XII]:
1. Есть система обработки
информации, основанная на сравнительно небольшой оперативной (кратковременной)
памяти и фактически неограниченной долговременной памяти.
2. Долговременная память
ассоциативна по организации и «заиндексирована» сетью противопоставлений,
гарантирующей быстрое распознавание знакомых стимулов и быстрый доступ к
хранимой информации, с этими стимулами связанной.
3. Работа когниции протекает так:
– механизмы, в общих чертах
совпадающие с процедурами понимания, генерируют репрезентацию проблемы;
– осуществляется выборочный поиск
в рамках проблемной области, задаваемой такой репрезентацией.
4. Знание задается в памяти в
терминах как схем, так и результатов работы этих схем (своеобразный архив).
5. Система способна к
самопополнению, т.е. к добавлению новых схем памяти, новых результатов работы
схем, а также к расширению системы сетей противопоставлений.
Меняется ли когниция со сменой
поколений? Результаты некоторых исследований дают основания для положительного
ответа на этот вопрос. Так, филологическое исследование показало [D.Le Pan
1989, c.ix], что у Шекспира (в меньшей степени – у Марлоу), в отличие от предшественников,
пьесы структурированы так, чтобы еще до основного действия сделать понятными
зрителю намерения героев. Иначе говоря, Шекспир помогает своему адресату
выработать ожидания. Этого не было у авторов до Шекспира. Выработка ожиданий –
не какая-то независимая психологическая способность, а попутный продукт
интерпретации речевых событий, когда выявляются причинные и временные отношения
между событиями. Напрашивается вывод, что шекспировская эпоха была временем
своеобразной «когнитивной революции», когда изменились механизмы когниции у
целого поколения. Видимо, где-то между XII и серединой XVII веков английская
ментальность вступила на новый путь мышления: мышления в терминах времени,
причинности и вероятности. Аналогичный переход повторяется в онтогенезе – по
мере взросления человека XX и XXI веков. Мы предполагаем также, что об
изменении когниции от поколения к поколению свидетельствуют и изменение
видо-временных систем европейских языков, системы
определенности-неопределенности (например, появление и исчезновение артиклей) и
подобные синтактико-семантические изменения языка.
Человек – активный носитель
когниции, выступающий в двойной роли: как рассматривающая, познающая сторона –
и как центр перспективы. П.Тейяр де Шарден в этой связи писал: «Объект и
субъект переплетаются и взаимопреобразуются в акте познания. Волей-неволей
человек опять приходит к самому себе и во всем, что он видит, рассматривает
самого себя. Вот кабала, которая, однако, тут же компенсируется некоторым и
единственным в своем роде величием. То, что наблюдатель, куда бы он ни шел,
переносит с собой центр проходимой им местности, – это довольно банальное и,
можно сказать, независимое от него явление. Но что происходит с прогуливающимся
человеком, если он случайно попадает в естественно выгодную точку (пересечение
дорог или долин), откуда не только взгляды, но и сами вещи расходятся в разные
стороны? Тогда субъективная точка зрения совпадает с объективным расположением
вещей, и восприятие обретает всю свою полноту. Местность расшифровывается и
озаряется. Человек видит. [...] Центр перспективы – человек – одновременно
центр конструирования универсума. [...] С самого начала своего существования
человек представляет зрелище для самого себя. Фактически он уже десятки веков
смотрит лишь на себя. Однако он едва лишь начинает обретать научный взгляд на
свое значение в физике мира» [П.Тейяр де Шарден 1955, c.37-38].
Каждому человеку свойствен свой
когнитивный стиль. Последнее понятие пришло в когнитивизм из психоаналитической
традиции, где пытаются объяснить, как импульсивное и эмоциональное «Оно» (Id)
контролируется более интеллектуально и реалистично ориентированным «Эго». В
широком смысле, когнитивный стиль [D.Waber 1989, c.31] можно определить как
предпочитаемый подход к решению проблем, характеризующий поведение индивида
относительно целого ряда ситуаций и содержательных областей, но вне зависимости
от интеллектуального уровня индивида, его «компетенции». Для выделения стиля
существенно не то, достигается ли в результате цель, а то, как она достигается.
Когнитивные стили связаны со структурными отношениями между мыслью и ощущением
следующим образом [S.Aylwin 1985, c.5]:
1. Вербальные, визуальные и
активирующие модусы мысли могут использовать различные виды когнитивных
структур.
2. Если эти структуры обладают
двойной ролью – когнитивной и аффективной, – приписываемой им в традиции
когнитивного стиля, – тогда различные когнитивные структуры могут быть связаны
с конкретными видами аффектов и чувств. Это значит, что в вербальном,
визуальном и активирующим представлениях есть систематические и структурные
отношения между мыслью и чувством.
3. Есть стили репрезентирования,
связанные с типами личности. Тот или иной когнитивный стиль ассоциирован с
определенным характером. Когнитивный стиль – относительно стабильное сочетание
«личностных инвариантов» у конкретной личности [M.Huteau 1987, c.7]. Имеются
три вида таких личностных инвариантов [M.Huteau 1987, c.7]:
– инварианты-модальности и
инварианты-процессы в обращении с информацией: речь идет о большей или меньшей
степени интеллектуальной эффективности, склонности (в конкретных
обстоятельствах) выбирать последовательность тех, а не иных операций;
– инварианты-репрезентации,
соотнесенные по содержанию и по своей структуре;
– мотивационные когнитивные
инварианты, связанные с представлениями о цели действия и с необходимостью
стимуляции.
Когнитивное развитие человека
можно рассматривать как установление когнитивного стиля [T.Globerson, Zelniker
1989, c.1], не считая (в отличие от Пиаже) индивидуальные вариации
второстепенными особенностями скорости развития, т.е. не относя индивидуальные
различия к случайным вариациям в реализации одного идеального направления
развития.
Все это следует учитывать,
рассматривая понятие «индивидуального» стиля речи.
Итак, вырисовывается такая
характеристика понятия «когниция», которая в теориях человека (в последние
годы) представлена понятием «интерпретация». В филологии интерпретация речи
человеком – это вид когниции, непосредственным объектом которой является
продукт речевой деятельности, а результаты и инструменты обладают разветвленной
типологией и насквозь пропитаны личностными характеристиками [В.З.Демьянков
1989]. Когнитивисты заставляют поставить вопрос о том, как и когда индивид
отбирает из богатства языка именно данные его средства. Вот эти-то средства и
получают общее название «языковая когниция».
В свое время Б. Уорф много сделал
для популяризации идеи, что когнитивные процессы, образуя «естественную
логику», зависят от конкретного языка, используемого в качестве родного
[B.L.Whorf 1952]: язык формирует картину мира и мысли, а не просто выражает их
[F.Fearing 1954, c.47]. Эта постановка вопроса, породившая целую тематическую
область «логика языка» (рассматриваемую Ю.С.Степановым), дает фундамент для
исследования в области «языковой когниции».
В то же время, когнитивисты не
столь категоричны, как Уорф, и полагают, что и универсальные (не зависящие от
конкретного языка), и неуниверсальные когнитивные процессы используются людьми
при интерпретации текста и при восприятии действительности [M.Durbin 1971,
c.350]. Конкретно говоря, имеются:
– «переменные когниции»,
варьирующиеся от языка к языку; например, сведения о морфемах, о синтаксических
конструкциях, о фонологических противопоставлениях, даже о категориях,
прототипах и семантемах (семантических противопоставлениях и возможностях этих
противопоставлений сочетаться в рамках одной языковой единицы);
– универсальные стратегии
использования этих «знаний» (а точнее, «когниций») при продуцировании и
интерпретации сообщений на конкретном языке.
Такая идея созвучна положению,
принятому в информационно-поисковой парадигме, о хранении данных отдельно от
алгоритмов использования данных. Сменный набор данных (причем не только
языковых, но и внеязыковых) отделен от самих когнитивных процессов. Все шире
внедряется это же положение и в генеративную лингвистику [N.Chomsky 1972,
c.161-169].
Хранилище конкретных знаний
«пристегивается» к универсальному и конечному (в любой конкретный момент, но
потенциально не ограниченному) набору когнитивных стратегий, обладающих скорее
контролирующей (распознающей, или интерпретирующей), чем продуцирующей функцией
[N.Chomsky 1972, c.14]. По мере взросления, «созревания» когниции человека,
пополняется (корректируется) и хранилище конкретных знаний, и набор стратегий.
Среди новых стратегий есть и оптимизирующие, которые, в отличие от исходных
универсальных когнитивных стратегий, доступны далеко не каждому типу личности,
хотя некоторые, возможно, тоже не зависят от конкретного языка. Расширенные
когнитивные системы – результат взаимодействия опыта человека со все время
расширяющимся запасом оптимизирующих стратегий (это – переформулировка
положения Н.Хомского [N.Chomsky 1986, c.XXVI]), а не только абсолютного
прироста конкретных знаний, представимых в виде атомарных пропозиций.
Неясным до сих пор, впрочем,
остается вопрос относительно сущности правила грамматики:
– соответствует ли оно структуре
данных (или вычислительной процедуре, реализуемой мозгом) или
– хранится в виде
«человекочитаемого» спрессованного резюме данных о языковом суждении, будучи
эпифеноменом «нейровычислительных» процессов совершенно иного вида [S.Pinker,
Prince 1991, c.230]?
Ответ на этот вопрос когнитивисты
ищут то в разработке теории врожденности когнитивного устройства, то в
исследовании причин развития языка в детстве.
Итак, активность человеческой
когниции не следует рассматривать ни как функционирование единого и неизменного
универсального механизма, ни даже как исключительно «совокупность приобретенных
навыков» [У.Найссер 1976, c.23]. Эта деятельность опирается на механизмы обоих
видов. Например, оптимизирующие стратегии позволяют квалифицированно и быстро
извлекать нужные сведения при интерпретации текста.
Приобретение оптимизирующих
стратегий – не простое пополнение, например, уже сложившегося набора стратегий,
а случай, когда уже модифицированный набор используется для своего дальнейшего
усовершенствования. При таком усовершенствовании [J.Rubin 1987, c.23]
происходят: выдвижение гипотез, верификация их, индукция, дедукция,
используются новые сведения и оценивается надежность такого использования,
устанавливается место для новых сведений среди старых и методы доступа к ним.
Важное место занимает в этом комплексе «ведение системы когниций», когда,
например, возникает конфликт между старыми и новыми единицами хранения, между
уже используемыми оптимизирующими стратегиями и новыми кандидатами. Исход таких
конфликтов не всегда однозначно предопределен собственно когнициями: аффекты
тоже играют роль. Крайней когнитивной депрессией можно назвать тот исход, когда
интерпретатор отказывается вообще от попыток что-либо извлечь из текста и пребывает
в интерпретативной прострации.
Главным же поводом для изменения
языковых когниций является конкретный эпизод удачного или неудачного
использования языка, в частности при понимании другого человека. Каковы же
мотивы для модификации когниций при понимании речи [V.McCabe 1982, c.495]?
Один из возможных ответов таков.
Сталкиваясь с нарушением некоторого предписания об употреблении языка, мы либо
бракуем само конкретное выражение (так поступают многие, очень многие, следуя в
этом школьным учителям), либо начинаем подозревать себя в неполной
компетентности. Этот ответ приводит к следующему положению: главное различие
между языками состоит не в том, что они могут выразить, а в том, что они должны
выражать: «Естественно, внимание говорящих и слушающих на родном языке будет
постоянно сосредоточено на таких именно единицах, которые обладают статусом
принудительности в их речевом коде. В своей когнитивной функции язык в
минимальной степени зависит от грамматической структуры, потому что определение
нашего опыта находится в дополнительном отношении к металингвистическим
операциям: когнитивный уровень языка не только допускает, но и прямо требует
интерпретации-перекодировки, т.е. перевода (translation). Но в шутке, в
сновидениях, в магии, словом, в том, что можно назвать обыденной речевой
мифологией, а также прежде всего в поэзии, грамматические категории обладают
большим семантическим весом» [R.Jakobson 1987, c.433].
Элементы хранилища знаний,
соответствующие обязательным категориям данного языка, ассоциированы с инвариантными
схемами (в когнитивистском смысле термина «схема»), а сигналами для модификации
хранилища являются:
– осознание отсутствия нужной
схемы – непонятность слова, словосочетания, странность конструкции предложения
и т.п.;
– нехватка нужных слов для
выражения требуемых отношений между схемами (случай обратный первому);
– ощущение, будто вы
воспринимаете и продуцируете речь, лишь как в тумане отдавая себе отчет о ее
смысле.
Но одного сигнала еще мало.
Необходимы еще: намерение понять речь и готовность к самоусовершенствованию.
Это намерение тем сильнее, чем больше аффективная окраска, аффективный
аккомпанемент интерпретации речи. Может быть, за этим намерением лежит еще
что-то, аналогичное влечению, аппетиту и т.п.? Об этом читаем у Николая
Кузанского в работе 1440 г.: «Натурфилософы говорят, что влечению к пище
предшествует некоторое болезненное чувство в преддверии желудка, побуждающее
природу, которая стремится к самосохранению, подкреплять себя. По-моему, точно
так же и сильное удивление, начало философии, предшествует жажде познания,
благодаря которой интеллект, чье бытие есть понимание, укрепляет себя
исследованием истины. А задевает нас обычно редкостное, даже если оно ужасно»
[Н.Кузанский 1440, c.49].
Между «языковым модулем» и
остальными видами когниции нет пограничного столба: язык влияет на пути
образования и развития понятий [A.Dunlea 1989, с.IX], а остальные типы когниции
– на усвоение языка [A.Dunlea 1989, c.155]. Как бы оптимистично мы ни смотрели
на возможности человека, его когниция ограничена в принципе: чтобы преодолеть
когнитивные границы, человеку придется эволюционировать дальше, а между его
будущей когницией и когнитивными способностями сегодняшнего цивилизованного
человека будет примерно та же разница, что между интеллектом homo sapiens и
неандертальца. Вследствие этого, далеко не любая знаковая система может стать
языком для homo sapiens. Есть границы у «языка, доступного когниции»
(cognitively construable language) человека [D.L.Finer, Roeper 1989, c.177], не
все возможности которого еще, впрочем, исчерпаны: не любой «язык, доступный для
когниции» годится в качестве средства общения между людьми. Выбирая из всех
возможностей при усвоении языка, дитя человеческое действует сообразно со своими
когнитивными природными задатками.
И при эволюции видов, и в
развитии индивидов когнитивные структуры, интерпретирующие воспринимаемые
предложения и инициирующие продуцируемые предложения, устанавливаются в период
предъязыкового развития, в результате усвоения адаптивного поведения [Osgood
1980, с.329]. Как современному ребенку, так и гуманоидам, еще не имевшим языка,
необходимо:
– осознавать значимость состояний
и событий вокруг себя,
– научиться соответственно
действовать.
Чем больше предложение внешне
соответствует структурам, выработанным в предъязыковом опыте, тем быстрее оно
будет освоено детьми и тем легче будет «переработано» при понимании и выражении
взрослыми. Более того [Osgood 1980, c.330], эта «глубинная» когнитивная система
присуща одновременно и неязыковому (перцептивному), и языковому каналам
обработки информации.
Особенно поучительны в этой связи
исследования того, как усваивают свой родной язык дети, лишенные одного из
каналов когниции. Оказывается, они иначе, чем в обычном случае, конструируют
гипотезы о значении слов и символов вообще. В частности, к особенностям слепых
детей относится следующее [A.Dunlea 1989, c.155]:
– в лексиконе есть только
продуктивно образуемые производные единицы, а слова, усвоенные в самом начале,
редко выходят из употребления;
– усваиваемые слова всегда
связаны с действиями самого ребенка (как бы в вакууме), – в то время как зрячие
дети активно пользуются обозначениями деятельности при общении с другими людьми
и с предметами;
– функциональные термины и
термины отношений (типа: да, больше, снова) не
используются для отражения динамического состояния сущностей; зрячие же дети
четко указывают на различные изменения состояний;
– отсутствие зрительной
информации на использовании иллокутивного потенциала речи сказывается меньше,
чем на использовании внекоммуникационных единиц [A.Dunlea 1989, с.159];
– относительная частота
императивов по сравнению с утверждениями четко коррелирует с отсутствием зрения
и наоборот, относительная частота утверждений связана с доступом к зрительной
информацией [A.Dunlea 1989, c.160]. Для зрячих существенны стратегии
предлагания чего-либо и указания, для незрячих же – стратегии привлечения
внимания.
Итак, понятие языковой когниции
совпадает с тем, что в последние годы, в рамках интерпретационизма, называют
интерпретацией в широком смысле, охватывающей фактически все действия над
языком, когда для этих действий появляется повод – речь. Если эту речь нужно
продуцировать, внутренний мир интерпретируется в виде речи. Когда же речь
задана как объект восприятия – интерпретируется она.
Вырисовывается следующая картина.
В общечеловеческой когниции заложены универсальные когнитивные стратегии.
Человеческий опыт их использования приводит к накоплению «объектных» знаний и
«оптимизирующих стратегий». Модифицируя гипотезу, сформулированную Ф.Либерманом
[Lieberman 1984, c.VII], можно предположить, что универсальные стратегии
встроены в человеческий мозг, заданы самой его биологической структурой и
аналогичны электронным схемам в составе компьютера. Объектные же знания и
оптимизирующие стратегии представляют собой нечто вроде самонакапливающегося
программного обеспечения (случай пока еще необычный для современных
компьютеров, но вполне возможный). Особенность эволюции человеческой когниции
состоит в том, что с течением времени это программное обеспечение приводит к
перестройке «электронных схем», причем осуществляемой без вмешательства извне
(в случае компьютера вмешался бы человек). Эта перестройка – результат взаимодействия
между когнициями людей, отчего каждое следующее поколение индивидов реализует в
виде «электронной схемы» то, что раньше входило частично в программное
обеспечение. Но на любом этапе эволюции, для любой индивидуальной когниции
различение «запаянных» и «вырабатываемых» элементов (возможно, в новом составе)
остается.
В пользу этого говорит следующее
соображение [J.M.Carroll 1981, c.13]. Если бы не было универсальных стратегий
(т.е. «когнитивно непроницаемых процессов», в смысле [Z.W.Pylyshyn 1980]), то
иллюзии восприятия не были бы однотипными у разных людей. С другой стороны,
если бы когнитивная система была полностью непроницаемой, т.е. неспособной к
усвоению новых когниций (в частности, новых стратегий интерпретирования), то не
смогла бы адаптироваться к окружению, что привело бы – а возможно, уже когда-то
привело или еще приведет – к эволюционному краху. В то же время не только
эволюция человека, но и само восприятие естественного языка, интерпретация
текстов сопряжены с процессами обоих видов – это прекрасно продемонстрировал
Дж.Фодор [J.A.Fodor 1983].
В каждом элементарном акте речи и
когниции есть элементы статики (синхронии) и динамики – диахронии, подвижности
системы, ее изменения, приспособления к перерабатываемому объекту в конкретном
окружении. С абсолютизацией статики мы сталкиваемся, когда пытаемся
интерпретировать старые тексты, в опоре лишь на логику сегодняшнего дня
[R.Paultre 1986, c.8], что исключает реконструирующую интерпретацию.
Абсолютизация же динамики граничит с некритичным восприятием, с внушением чужих
мыслей, без поправок на сиюминутность и неповторимость момента восприятия: это
обезличенность интерпретатора. Нормальное интерпретирование находится где-то
посередине между двумя этими крайностями.
(с.31-33)
Беркли Д.
1710
Трактат о принципах человеческого
знания, в котором исследованы главные причины заблуждений в науках, а также
основания скептицизма, атеизма и безверия // Д. Беркли. Сочинения. – М.: Мысль,
1978. С.149-246.
Демьянков В.З.
1989
Интерпретация, понимание и
лингвистические аспекты их моделирования на ЭВМ. – М.: Изд-во Моск. ун-та,
1989.
Джохадзе Д.В., Стяжкин Н.И.
1981
Введение в историю
западноевропейской средневековой философии. – Тб.: Ганатлеба, 1981.
Кузанский Н.
1440
Об ученом незнании // Кузанский
Н. Соч. в двух томах. – М.: Мысль, 1979. Т.1. С.47-184.
Ленин В.И.
1909
Материализм и эмпириокритицизм:
Критические заметки об одной реакционной философии. – М.: Изд-во полит.
литературы, 1969.
Найссер У.
1976
Познание и реальность: Смысл и
принципы когнитивной психологии / Пер. с англ. – М.: Прогресс, 1981.
Тейяр де Шарден П.
1955
Феномен человека / Пер. с франц.
– М.: Наука, 1987.
Филлмор Ч.
1968
Дело о падеже / Пер. с англ. //
Новое в зарубежной лингвистике: Лингвистическая семантика. – М.: Прогресс,
1981. Вып.10. С.369-495.
Albersnagel F.A.
1987
Cognition, emotion and depressive
behavior: From learned helplessness theory to accessibility of cognitions
theory. – Groningen: Rijksuniversiteit Groningen, 1987.
Arbib M.A.
1985
In search of the person:
Philosophical explorations in cognitive science. – Amherst: U. of Mass., 1985.
Aylwin S.
1985
Structure in thought and feeling.
– L.; N.Y.: Methuen, 1985.
Bechtel W.
1988
Philosophy of mind: an overview
for cognitive science. – Hillsdale (N.J.) etc.: Erlbaum, 1988.
Bedell G.
1974
The arguments about deep
structure // Lg. 1974, v.50, N 3: 423-445.
Bonhoeffer D.
1931
Akt und Sein:
Transzendentalphilosophie und Ontologie in der systematischen Theologie. –
Gütersloh: C.Bertelsmann, 1931.
Bruner J.S.
1990
Acts of meaning. – Cambr.
(Mass.); L.: Harvard UP, 1990.
Bühler A.
1983
Die Logik kognitiver Sätze:
Über logische Grundlagen der Argumentation in den Geistes- und
Sozialwissenschaften. – B.: Duncker & Humblot, 1983.
Carroll J.M.
1981
On fallen horses racing past
barns // C.S. Masek ed. Papers from the parasession on language and behavior. –
Chicago (Ill.): U. of Chicago Press, 1981. 9-19.
Cassirer E.
1923
Philosophie der symbolischen
Formen: Erster Teil: Die Sprache. – B.: Bruno Cassirer, 1923.
Chomsky N.
1972
Language and mind. – Enlarged
ed-n. – N.Y. etc.: Harcourt Brace Jovanovich, 1972.
Chomsky N.
1986
Barriers. – Cambr. (Mass.); L.:
MIT, 1986.
Cook W.A.S.
1983
Case grammar theory, 1982 // S.
Hattori, K. Inoue eds. Proc. of the XIIIth International Congress of Linguists,
August 29 – September 4, 1982, Tokyo. – Tokyo: Gakushuin U., 1983. 854-856.
Croft W.
1983
Grammatical relations vs.
thematic roles as universals // CLS 1983, v.19: 76-94.
Croft W.
1991
Syntactic categories and
grammatical relations: The cognitive organization of information. – Chicago;
L.: U. of Chicago, 1991.
Daneš F.
1990
Cognition and emotion in
discourse interaction: A preliminary survey of the field // W. Bahner, J.V.D.
Schildt eds. Proceedings of the Fourteenth International Congress of Linguists:
Berlin (GDR), August 10 – August 15, 1987. – B.: Akademie, 1990. 168-179.
Devitt M.
1990
A narrow representational theory
of the mind // Mind and cognition: A reader / Edit. by W.G.Lycan. – Oxford:
Blackwell, 1990. P.371-398.
Dunlea A.
1989
Vision and the emergence of
meaning: Blind and sighted children's early language. – Cambr. etc.: Cambr. UP,
1989.
Durbin M.
1971
Identifying semantic foci in
lexical items // CLS 1971, V.7: 350-359.
Eliasson S.
1991
An outline of a cognitively-based
model of phonology // V. Ivir, D. Kalogjera eds. Languages in contact and
contrast. – B.; N.Y.: Mouton de Gruyter, 1991. 155-178.
Eschenbach C. et al.
1990
Restriktionen für plurale
Diskursanaphern / Eschenbach Carola, Habel Christopher, Herweg Michael,
Rehkämper Klaus // S.W. Felix, S.R.G. Kanngiesser eds. Sprache und Wissen:
Studien zur Kognitiven Linguistik. – Opladen: Westdeutscher Verlag, 1990.
37-69.
Fearing F.
1954
An examination of the conceptions
of Benjamin Whorf in the light of theories of perception and cognition // H.
Hoijer ed. Language in culture: Conference on the interrelations of language
and other aspects of culture. – Chicago; L.: The U. of Chicago Press, 1954.
47-81.
Felix S.W., Kanngiesser S.,
Rickheit G.
1990
Vorwort // S.W. Felix, S.R.G. Kanngiesser
eds. Sprache und Wissen: Studien zur Kognitiven Linguistik. – Opladen:
Westdeutscher Verlag, 1990. 1-3.
Felix S.W., Kanngiesser S.,
Rickheit G.
1990a
Perspektiven der Kognitiven
Linguistik // S.W. Felix, S.R.G. Kanngiesser eds. Sprache und Wissen: Studien
zur Kognitiven Linguistik. – Opladen: Westdeutscher Verlag, 1990. 5-36.
Fillmore C.J.
1968
The case for case // E. Bach,
R.T. Harms eds. Universals in linguistic theory. – L. etc.: Holt, Rinehart and
Winston, 1968. 1-88.
Fillmore C.J.
1977
The case for case reopened // P.
Cole, J.M. Sadock eds. Grammatical relations. – N.Y. etc.: Acad. Press, 1977.
59-81.
Fillmore C.J.
1988
The mechanisms of «Construction
Grammar» // BLS 1988, v.14: 35-55.
Finer D.L., Roeper T.
1989
From cognition to thematic roles:
The projection principle as an acquisition mechanism // R.J. Matthews, W.
Demopoulos eds. Learnability and linguistic theory. – D. etc.: Kluwer, 1989.
177-210.
Flavell J.H.
1977
Cognitive development. –
Englewood-Cliffs: Prentice Hall, 1977.
Fodor J.A.
1983
The modularity of mind: An essay
on faculty psychology. – Cambr. (Mass.): MIT, 1983.
Fodor J.A., Bever T.G.,
Garrett M.G.
1974
The psychology of language: An
introduction to psycholinguistics and generative grammar. – N.Y. etc.:
McGraw-Hill, 1974.
Früchtl J.
1986
Mimesis: Konstellation eines
Zentralbegriffs bei Adorno. – Würzburg: Königshausen + Neumann, 1986.
Gardner H.E., Wolf D.P.
1987
The symbolic products of early
childhood // D. Görlitz, J.F. Wohlwill eds. Curiosity, imagination, and
play: On the development of spontaneous cognitive and motivational processes. –
Hillsdale (N.J.); L.: Erlbaum, 1987. 305-325.
Gee J.P., Kegl J.A.
1982
Semantic perspicuity and the
locative hypothesis // BLS 1982, v.8: 335-353.
Gill K.S.
1986
The knowledge-based machine:
Issues of knowledge transfer // K.S. Gill ed. Artificial intelligence for
society. – Chichester etc.: John Wiley & Sons, 1986. 7-17.
Globerson T., Zelniker T.
1989
Introduction // T. Globerson, T.
Zelniker eds. Cognitive style and cognitive development. – Norwood (N.J.):
Ablex, 1989. 1-9.
Goldman A.I.
1987
Cognitive science and metaphysics
// JP 1987, v.84, N 10: 537-544.
Gruber J.S.
1976
Lexical structures in syntax and
semantics. – A.: North Holland, 1976.
Hautamäki A.
1988
Johdanto // A. Hautamäki ed.
Kognitiotiede. – Helsinki: Gaudeamus, 1988. 11-14.
Huteau M.
1987
Style cognitif et
personnalité: La dépendence – indépendence à
l'égard du champ. – Lille: Presses Universitaires de Lille, 1987.
Jackendoff R.S.
1972
Semantic interpretation in
generative grammar. – Cambr. (Mass.); L.: MIT, 1972.
Jackendoff R.S.
1983
Semantics and cognition. – Cambr.
(Mass.): MIT, 1983.
Jakobson R.
1987
Language in literature / Ed. by
Krystyna Pomorska, Stephen Rudy. – Cambr. (Mass.); L.: The Balknap Press of
Harvard UP, 1987.
Johnson-Laird Ph.N.
1988
The computer and the mind: An
introduction to cognitive science. – Cambr. (Mass.): Harvard UP, 1988.
Kegel G.
1986
Zur Operationalisierung des
Menschen: Die psycholinguistische Sicht der kognitiven Wissenschaften // G.
Kegel ed. Sprechwissenschaft & Psycholinguistik: Beiträge aus
Forschung und Praxis. – Opladen: Westdeutscher Verlag, 1986. 9-38.
Lakoff G.
1973
Fuzzy grammar and the performance
/ competence terminology game // CLS, 1973, v.9: 271-291.
Lakoff G.
1977
Linguistic gestalts // CLS 1977,
v. 13, 236-287.
Lakoff G.
1982
Categories: An essay in cognitive
linguistics // LiM ed. Linguistics in the morning calm: Selected papers from
the SICOL-1981. – Seoul: Hanship, 1982. 139-193.
Lakoff G.
1987
Women, fire, and dangerous things:
What categories reveal about the mind. – Chicago; L.: U. of Chicago, 1987.
Lakoff G., Thompson H.
1975
Introducing cognitive grammar //
BLS 1975, v.1: 295-313.
Langacker R.W.
1978
The form and meaning of the
English auxiliary // Lg. 1978, v.54, N 4: 853-882.
Langacker R.W.
1982
Space grammar, analysability, and
the English passive // Lg. 1982, v.58, N 1: 22-80.
Langacker R.W.
1987
Foundations of cognitive grammar:
V.1: Theoretical prerequisites. – Stanford (California): Stanford UP, 1987.
Langacker R.W.
1988
An overview of cognitive grammar
// B. Rudzka-Ostyn ed. Topics in cognitive linguistics. – A.; Ph.: Benjamins,
1988. 3-48.
Le Ny J.-F.
1989
Science cognitive et
compréhension du langage. – P.: PUF, 1989.
Le Pan D.
1989
The cognitive revolution in Western
culture: V.1. The birth of expectation. – Houndmills; L.: Macmillan, 1989.
Lieb H.-H.
1987
Sprache und Intentionalität:
Der Zusammenbruch des Kognitivismus // R. Wimmer ed. Sprachtheorie: Der
Sprachbegriff in Wissenschaft und Alltag. – Düsseldorf: Schwann, 1987.
11-76.
Lieberman P.
1984
The biology and evolution of
language. – Cambr. (Mass.); L.: Harvard UP, 1984.
Lycan W.G.
1990
Introduction // W.G. Lycan ed.
Mind and cognition: A reader. – O.: Blackwell, 1990. 3-13.
McCabe V.
1982
The direct perception of
universals: A theory of language acquisition // Synthese 1982, v.52, N 3:
495-513.
McKenna W.R.
1982
Husserl's «Introduction to
phenomenology»: Interpretation and critique. – The Hague etc.: Nijhoff, 1982.
Meinong A.
1915
Über Möglichkeit und
Wahrscheinlichkeit: Beiträge zur Gegenstandstheorie und Erkenntnistheorie.
– [Wien]: A.Barth, 1915. Repr. // Meinong A. Gesamtausgabe /Hrsg. von Rudolf
Haller, Rudolf Kindinger, R.M.Chisholm. Bd.6. Über Möglichkeit und
Wahrscheinlichkeit. – Graz: Akademische Druck- u. Verlagsanstalt, 1972:
xiii-xxii, 1-775.
Miller G.A.
1979
Images and models, similes and
metaphors // A. Ortony ed. Metaphor and thought. – Cambr.: Cambr. UP, 1979.
202-250.
Mohanty J.
1989
Transcendental philosophy, time,
history and interpretation theory: some thoughts on an anti-foundationalistic
argument // G. Müller, T.M. Seebohm eds. Perspektiven transzendentaler
Reflexion: Festschrift Gerhard Funke zum 75. Geburtstag. – Bonn: Bouvier, 1989.
S.67-78.
Morin E.
1991
La méthode: T.4. Les
idées: Leur habitat, leur vie, leurs moeurs, leur organisation. – P.:
Seuil, 1991.
Myers T., Brown K.,
McGonigle B.
1986
Introduction: Representation and
inference in reasoning and discourse // T. Myers, K.M.B. Brown eds. Reasoning
and discourse processes. – L. etc.: Acad. Press, 1986. 1-11.
Newell A.
1990
Unified theories of cognition. –
Cambr. (Mass.); L.: Harvard UP, 1990.
Newell A., Rosenbloom P.S.,
Laird J.E.
1989
Symbolic architectures for
cognition // M.I. Posner ed. Foundations of cognitive science. – Cambr. (Mass.);
L.: MIT, 1989. 93-131.
Osgood Ch.E.
1980
Things and words // M.R. Key ed.
The relationship of verbal and nonverbal communication. – The Hague etc.:
Mouton, 1980. 229-258.
Osgood Ch.E., Richards M.M.
1973
From Yang and Yin to AND or BUT
// Lg. 1973, v.49, N 2: 380-412.
Paultre R.
1986
Marcel Proust et la
théorie du modèle. – P.: Nizet, 1986.
Pinker S.
1984
Language learnability and
language development. – Cambr. (Mass.); L.: Harvard UP, 1984.
Pinker S., Prince A.
1991
Regular and irregular morphology and
the psychological status of rules of grammar // L.A. Sutton ed. Proceedings of
the seventeenth annual meeting of the BLS: General session and parasession on
the grammar of event structure. – Berkeley (California): BLS, 1991. 230-251.
Putallaz F.-X.
1991
Le sens de la réflexion
chez Thomas d'Aquin. – P.: Vrin, 1991.
Pylyshyn Z.W.
1980
Computation and cognition: Issues
in the foundation of cognitive science // BBS 1980, v.3: 111-169.
Pylyshyn Z.W.
1989
Computing in cognitive science //
M.I. Posner ed. Foundations of cognitive science. – Cambr. (Mass.); L.: MIT,
1989. P.51-91.
Raeymaeker L. de
1931
Introductio generalis ad
philosophiam Thomisticam. – Louvain: Nova et vetera (E.Warny), 1931.
Richelle M.
1987
Les cognitivismes:
Progrès, régression ou suicide de la psychologie? // M. Siguan
ed. Comportement, cognition, conscience: La psychologie à la recherche
de son objet: Symposium de l'Association de psychologie scientifique de langue
française. – P.: PUF, 1987. 181-199.
Ros A.
1990
Begründung und Begriff: Wandlungen
des Verständnisses begrifflicher Argumentation: Bd.2. Neuzeit. – Hamburg:
Meiner, 1990.
Rubin J.
1987
Learner strategies: Theoretical
assumptions, research history and typology // A. Wenden, J. Rubin eds. Learner
strategies in language learning. – Englewood Cliffs (N.J.) etc.: Prentice-Hall,
1987. 15-30.
Rumelhart D.E., McClelland
J.L.
1986
On learning the past tenses of
English verbs // J.L. McClelland, D.E. Rumelhart eds. Parallel distributed
processing: Explorations in the microstructure of cognition: Psychological and
biological models. – Cambr. (Mass.); L.: MIT, 1986. V.2.
Schmidl W.
1987
Homo discens: Studien zur
Pädagogischen Anthropologie bei Thomas von Aquin. – Wien: Verlag der
Österreichischen Akademie der Wissenschaften, 1987.
Searle J.R.
1984
Minds, brains and science. Cambr.
(Mass.): Harvard UP, 1984.
Shapiro Michael, Shapiro
Marianne
1988
Figuration in verbal art. –
Princeton (N.J.): Princeton UP, 1988.
Simon H.A.
1989
Models of thought: V.2. – N.H.;
L.: Yale UP, 1989.
Simon H.A., Kaplan C.A.
1989
Foundations of cognitive science
// M.I. Posner ed. Foundations of cognitive science. – Cambr. (Mass.); L.: MIT,
1989. 1-47.
Smith M.B.
1985
Event chains, grammatical
relations, and the semantics of case in German // CLS 1985, v.21: 388-407.
Starosta S.
1982
Lexical decomposition: Features
or atomic predicates // LA 1982, v.9, N 4: 379-393.
Starosta S.
1983
Patient centrality and English
verb derivation // S. Hattori, K. Inoue eds. Proc. of the XIIIth International
Congress of Linguists, August 29 – September 4, 1982, Tokyo. – Tokyo: Gakushuin
U., 1983. 489-492.
Starosta S.
1988
The case for lexicase: An outline
of lexicase grammatical theory. – L.; N.Y.: Pinter, 1988.
Thomae H.
1988
Das Individuum und seine Welt. –
2., völlig neu bearb. Aufl. – Göttingen etc.: Hogrefe, 1988.
Thompson H.S.
1975
The cycle: A formal statement //
CLS 1975, v.11: 589-603.
Thompson H.S.
1977
Strategy and tactics: A model for
language production // CLS 1977, v.13: 651-668.
Waber D.
1989
The biological boundaries of cognitive
styles: A neuropsychological analysis // T. Globerson, T. Zelniker eds.
Cognitive style and cognitive development. – Norwood (N.J.): Ablex, 1989.
11-35.
Wallace S.
1982
Figure and ground: The
interrelationships of linguistic categories // P.J. Hopper ed. Tense – aspect:
Between semantics and pragmatics: Containing the contributions to a Symposium
on tense and aspect, held at UCLA, May 1979. – A.; Ph.: Benjamins, 1982.
201-223.
Whorf B.L.
1952
Collected papers on
metalinguistics. – Wash.: Foreign Service Institute, 1952.
Whorf B.L.
1956
Language, thought and reality:
Selected writings of Benjamin Lee Whorf. – Cambr. (Mass.): MIT, 1956.
Wilensky R.
1990
Meaning and knowledge
representation // W. Bahner, J.V.D. Schildt eds. Proceedings of the Fourteenth International
Congress of Linguists: Berlin (GDR), August 10 – August 15, 1987. – B.:
Akademie, 1990. 77-104.
Wilks Y.A.
1987
Bad metaphors: Chomsky and
artificial intelligence // S. Modgil, C. Modgil eds. Noam Chomsky: Consensus
and controversy. – N.Y. etc.: Falmer, 1987. 197-206.
Wojcik R.H.
1976
Where do instrumental NPs come
from? // M. Shibatani ed. The grammar of causative constructions. – N.Y. etc.:
Acad. Press, 1976. 165-180.
Wunderlich D., Kaufmann I.
1990
Lokale Verben und
Präpositionen – semantische und konzeptuelle Aspekte // S.W. Felix, S.R.G.
Kanngiesser eds. Sprache und Wissen: Studien zur Kognitiven Linguistik. –
Opladen: Westdeutscher Verlag, 1990. 223-252.
* Настоящая работа выполнена
в рамках исследовательского проекта «Язык и знания. Когнитивные исследования»
(руководитель акад. Ю.С. Степанов), финансируемого Институтом языкознания РАН и
Российским фондом фундаментальных исследований.